banners

суббота, 5 августа 2017 г.

Ханна Арендт «О революции»


No taxation without representation 
(Никаких налогов без представительства в парламенте)

Лозунг американской революции (1775-1783)


Ханна Арендт «О революции», перевод Игоря Косича, Европа, 2011

Обложка книги. Ханна Арендт «О революции»

Это последняя из крупных работ Ханны Арендт, вышедшая из печати в России, и ей 20 лет пришлось ждать публикации в бумажном виде на русском после того, как перевод был готов. Есть что-то закономерное в том, что исследование революции выходит во время, когда по всему миру и даже в нашей стране это слово вновь звучит все чаще и чаще, причем безо всякой постмодернистской издевки, а всерьез.
Внимание Арендт сосредоточено главным образом на двух основополагающих примерах — Американской революции и Великой французской (Октябрьская в России, на ее взгляд, наследница Французской). Она однозначно отдает предпочтение первой, потому что, согласно Арендт, успешная революция — это не свержение старого режима, а основание новых прочных институтов правления. Именно это смогла осуществить революция в Америке и оказались неспособны сделать все революции в Старом Свете начиная с 1789 года. Это основная посылка книги. Помимо нее труд Ханны Арендт содержит еще несколько важных тезисов. Авторесса категорически разграничивает политическую и социальную сферу, настаивая, что именно установка на борьбу с нищетой не позволила французским революционерам установить верховенство закона и новое правление, что и погубило их начинания.
Политика, по Арендт, — это сфера свободы, а экономика и социальная сфера — это зона необходимости, и смешивать их ни в коем случае нельзя.
Еще один тезис, связанный с предыдущим: победа революции (то есть, в понимании автора, основание политической системы, которая продержалась до наших дней и продолжает функционировать) стала возможна в США именно потому, что колонисты Северной Америки не знали массовой нищеты, бича, под которым корчились население европейского континента вплоть до научно-технической революции.
Именно это позволило отцам-основателям и массам американцев, на которых они опирались, учредить политические принципы, построенные на рационализме и законе, свободные от давления и искажения из-за сострадания к страшным картинам человеческой нищеты, которые застили глаза революционерам во Франции.

Борьба за материальные блага — следование необходимости.

Памятник В.И.Ленину в Санкт-Петербурге.
Один из оставшихся памятников В.И.Ленину в Санкт-Петербурге.
Когда необходимость подчиняет себе политику, как произошло в ходе Великой французской, Октябрьской (Арендт называет ее Русской) и прочих европейских революций, она убивает свободу. То есть, упрощенно говоря, свобода — дело сытых. Политическая свобода не способна наполнить пустые желудки, это задача экономики и социальной системы, но пустые желудки почти гарантированно убивают политическую свободу.
Наконец, еще один новый смысл, привнесенный автором книги, — ее оригинальная трактовка того самого «счастья», со «стремлением» к которому, согласно первым строкам американской Декларации независимости, «рождается» «каждый человек».
В интерпретации автора «О революции», опирающегося в этом вопросе на Джона Адамса и других отцов-основателей, речь здесь идет о счастье участия в публичных делах, в политике.
Ни в коем случае не о счастье частной жизни!
Вот что пишет на этот счет Ханна Арендт: «Под публичной свободой американцы понимали непосредственное участие в публичных делах, а потому любая связанная с этим деятельность не считалась обузой, а, напротив, дарила вовлеченным в нее несравнимое ощущение счастья, которое нельзя было получить где бы то ни было еще.
Они хорошо знали (и Джон Адамс снова и снова формулировал это знание), что люди собирались на городские ассамблеи, а позднее их представители — на знаменитые „конвенты“ и „конгрессы“ не из чувства долга и тем более не для того, чтобы отстаивать собственные интересы, а прежде всего потому, что они получали удовольствие от самого процесса обсуждения и принятия решений».

Вот оно, оказывается, как. Участие в политике, самостоятельное принятие решений о своей судьбе и судьбе общества могут быть высшим удовольствием. И данная мысль явно резонирует с нынешними событиями в мире и в России.

Последний и самый уязвимый для критики посыл книги —

апология системы Cоветов как наилучшего из революционных, то есть, по Арендт, конституирующих органов.

Впрочем, связанная с этим критика партийной системы и всей представительной демократии звучат сейчас, кажется, еще более актуально, чем в 1963 году, когда была закончена книга.
В целом последнюю большую книгу Ханны Арендт (до сих пор одной из считанных философов женского пола, кстати) можно расценить как некую дань благодарности Америке, где она, женщина нерусская, эмигрировавшая из Германии перед приходом к власти НСДАП и Адольфа Гитлера, обрела, подобно многим, вторую родину. Благодарность в форме анализа фундаментальных принципов американской гражданской и политической системы, которую можно назвать системой революционного либерализма.

Видеоинтервью.

Сергей Егоров о том, как создавали книгу «Векторная теория социальной революции» Sergei Egorov talks about how they created the book «Vector Theory of Social Revolution»
Сергей Егоров о том, что представляет собой пространство политических идей Sergei Egorov talks about what constitutes a space of political ideas
Сергей Егоров о том, что авторы подразумевают под термином «революция» Sergei Egorov talks about what object authors of the book mean by the term «revolution»
Сергей Егоров о том, что такое «фрилансизм» Sergey Egorov says that is «frilansizm»
Сергей Егоров о тех, кого может заинтересовать книга «Векторная теория социальной революции» Sergei Egorov talks about those who might be interested in the book «Vector Theory of Social Revolution»

Как революцию спустили с небес на землю.

В 1793 году, через четыре года после начала французской революции, когда Робеспьер, не боясь обвинений, что он изъясняется парадоксами, смог определить свое правление как деспотизм свободы, Кондорсе сделал обобщение, уже известное всем, а именно: Слово “революционный” не может быть применено к восстаниям, целью которых не является свобода.
Таким образом, главным в современных революциях является соединение идеи свободы с опытом начала чего-то нового. А поскольку в сознании свободного мира свободу принято ставить выше справедливости, то именно свобода, идея которой сама порождена революцией, может служить тем критерием, с помощью которого можно пытаться отделить подлинные, реальные революции от неподлинных и нереальных.
Только там, где присутствует пафос новизны и где новизна сочетается с идеей свободы, мы имеем право говорить о революции. Из этого следует, что революции представляют собой нечто большее, чем просто успешно завершившееся восстание, и что едва ли оправданно называть каждый военный путч революцией или усматривать ее признаки в гражданской войне. Угнетенные люди часто поднимают восстания. Многие античные режимы могут быть поняты только как меры предосторожности против восстаний порабощенной части населения, которая всегда внушала страх. Однако, гораздо большие опасения за судьбу государства у древних вызывали гражданская война и распри между отдельными группами, и система власти, описанная Аристотелем, которая, как он полагал, необходима для урегулирования отношений между гражданами, воспринималась как надежное противоядие от них. Мятежи и дворцовые перевороты, в результате которых власть переходила из одних рук в другие, от одной клики к другой, будучи зависимыми от формы правления, казались менее опасными, поскольку производимые ими перемены затрагивали только правящую верхушку и причиняли минимум беспокойства народу; но все же все они были хорошо известны и должным образом описаны.
Все эти феномены имели с революцией одну общую черту - они были неразрывно связаны с насилием. И именно поэтому они часто с ней отождествлялись. Однако для характеристики феномена революции насилие уместно не более, чем для описания любого не столь значительного изменения. Только там можно говорить о революции, где изменение обретает черты нового начала, где насилие используется в целях учреждения совершенно иной формы правления, создания нового государства, где целью освобождения от угнетения является, по меньшей мере, установление свободы. И хотя в истории всегда присутствовали те, кто подобно Алкивиаду желал власти для самих себя, или же те, кто, как Катилина, были rerum novarum cupidi (революционерами – лат.), жадными до нового, остается фактом, что революционный дух последних столетий - а именно стремление освободиться и построить новый дом, в котором могла бы поселиться свобода, - по своей сути беспрецедентен и не имеет аналогов в предшествующей истории.
Термин "революция" отсутствует там, где мы более всего ожидали его встретить - в историографии и политической теории раннего Ренессанса! Особенно поразительно, что Макиавелли в своем описании насильственного низложения правителей и замены одной формы правления другой - проблемы, к которой он питал столь страстный, хоть и несколько преждевременный интерес, - все еще пользуется цицероновским термином mutatio rerum (изменить порядок вещей – лат.), который он перевел как mutazioni del stato - изменение государства.
Макиавелли должен бы быть наречен первым теоретиком революций (хотя он был не более как их предтечей) как раз благодаря тому, что он оказался первым, кто задался вопросом о возможности основания долговечного, прочного и устойчивого политического организма - государства.
В истории Средневековья и последующих веков легко можно найти случаи весьма справедливых восстаний, выступлений против существующей власти и даже открытого неподчинения и неповиновения. Однако эти восстания не ставили своей целью коренное изменение порядка вещей. Как правило, они ограничивались заменой одного стоящего у кормила власти человека на другого - будь то замена узурпатора на законного короля или же тирана на уважающего закон правителя. Таким образом, когда за народом признавалось право решать, кто не должен им править, народ лишался возможности определять, кто должен это делать. Еще реже нам доводилось слышать о праве народа выступать в роли правителя или же выдвигать из своих рядов представителей для участия в управлении государством. Там, где люди из низов на самом деле достигали вершин власти (как в случае с итальянскими кондотьерами – руководителями вооруженных отрядов), они достигали их благодаря своим личным качествам, называемым virtu, эти качества высоко ценились и почитались, так как не были напрямую связаны с социальным происхождением человека, а обладание ими выделяло этих людей из массы народа. Это качество – пассионарность! В перечне прав, привилегий и вольностей, которые имел народ, право на прямое участие в делах управления государством явно отсутствовало. Право на самоуправление не подразумевается даже в упомянутом ранее праве представительства в целях уплаты налогов. Чтобы править, человек должен был быть рожден правителем: в Античности это свободнорожденный, в феодальной Европе - член дворянского сословия. И хотя в политическом лексиконе предшествовавших эпох существовало достаточно много слов для описания восстания подданных против своего правителя, среди них не найдется ни одного, которое описывало бы столь радикальную перемену, как превращение подданных в правителей.
Здесь надо поправить классика революционной теории. И в Древнем Риме и в Средневековой Европе некоторые простолюдины или не очень знатные придворные становились монархами в результате вооруженных переворотов (например, Бурбоны во Франции). Чингисхан также происходил из не очень знатного клана. Впрочем, в Монголии в те времена и не было прочной династической монархии...
Первоначально слово "революция" являлось астрономическим термином, и его роль в естественных науках особенно возросла после De revolutionibus orbium coelestiam (революции на Небесах – лат.). В этом научном употреблении оно сохранило свое точное латинское значение, указывающее на постоянное, подчиненное закону вращательное движение звезд, неподвластное человеку и потому неодолимое, которому очевидно не была свойственна новизна и которое не подвергалось какому бы то ни было насильственному влиянию извне. Это слово явственно указывает на возвратное, циклическое движение; оно представляет собой буквальный латинский перевод Полибия, термина, также пришедшего из астрономии и в области политики употреблявшегося в качестве метафоры. Применительно к земным делам эта метафора означала, что имеющиеся формы правления под действием неодолимой силы вечно повторяются и переходят одна в другую так же, как звезды следуют предписанным им путем в небесах. И ничто не находилось настолько далеко от первоначального значения слова "революция", как та идея, которой были одержимы ее действующие лица, а именно что они участвуют в процессе, который знаменует конец старого порядка и ведет к рождению нового мира.
Вот что интересно. Х.Арендт отмечает, что впервые слово "революция" употребили не в тот момент, когда разразилась английская революция, и Оливер Кромвель установил первую революционную диктатуру, а в 1660-м, уже после падения Долгого парламента и восстановления монархии. Тот же смысл мы обнаруживаем в нем и в 1688-м, когда Стюарты были изгнаны и на трон взошли Вильгельм III Оранский и Мария II. Эта "Славная революция" - событие, благодаря которому термин "революция" парадоксальным образом получил "вид на жительство" в политическом и историческом языке, - вовсе не мыслилась как революция. Скорее наоборот: она подразумевала реставрацию королевской власти во всем присущих ей прежде величии и славе. Неправда. Парламент получил значительные права, что ознаменовало значительное передвижение государства в Англии по вектору в сторону демократии от королевской самовластной деспотии. До настоящего парламентаризма Англии пришлось идти ещё триста лет.
Известный революционер Томас Пейн (Thomas Paine, 1737-1809), писатель, прозванный «крёстным отцом США», ввел термин "революция", подразумевая под ним реставрацию и возврат к прошлому, к "раннему периоду" истории человечества, когда люди обладали правами и свободами, которых тирания и завоевания их лишили. Этот "ранний период" ни в коей мере не являлся гипотетическим "естественным состоянием", каким его понимали в XVII веке, это был вполне определенный, хотя и точно не определяемый период в истории.
Большинство людей боится "нового". Политики, совершая революцию, убеждались, что они создают некую новую систему власти, новое государство (например, без монарха) и сами революционеры пугались найденного ими в политических потемках контура нового государства, эскиза, чертежа, по которому следовало возводить непонятное сооружение, конструкцию либеральной республики. революционеры пугались нового и превращались в контрреволюционеров, примеряя корону, слетевшую с отрубленной головы прежнего монарха.
Ханна Арендт напоминает, когда впервые астрономический термин "revolution", означающий неподвластное человеку движение небесных светил, спустился на землю и вошел в политический лексикон.
Дата - ночь 14 июля 1789 года, место - Париж. Именно тогда Людовик XVI услышал от герцога Ларошфуко-Лианкура, что Бастилия пала, заключенные освобождены, а королевские войска обращены в бегство толпой восставших. Диалог, который произошел между королем и его вестовым, поразительно краток и чрезвычайно показателен. Король, как известно, воскликнул: "C'est une revolte!?" (Да ведь это бунт!?). Лианкур его поправил: "Non, Sire, c'est une revolution!" (Нет, Сир, это - революция!). Здесь слово "революция" в последний раз употребляется в качестве старой метафоры, низводящей свое значение с небес на землю; именно в этом диалоге, и, возможно, впервые, в употреблении этого слова акцент сделан не на подчинении вращательного, циклического движения закону, а на его неодолимости.
Революция - это политическое движение. Пока ещё не ясно, куда и зачем. Но этот бурный поток увлекает самых разных людей и несет их, иногда, от "преступлений тирании" до "освободительного террора". К сожалению именно насилие и кровопролитие укоренились в нашей памяти, как атрибуты революции. А это далеко не так!
После французской революции любое кровопролитное выступление, будь оно революционным или контрреволюционным, стали рассматривать как продолжение движения, начатого в 1789 году, - словно периоды затишья и реставрации были всего лишь передышками, в которые революционный поток уходил на глубину, откуда, собравшись с силами, вновь выплескивался на поверхность в 1830, 1832, 1848, 1851 и в 1871-м (если упоминать только наиболее важные даты XIX века). И сторонники, и противники революции каждый раз рассматривали эти события как прямые следствия событий 1789 года. И если верно, что, говоря словами Маркса, французская революция выступала в римских одеяниях, то столь же верно и что все последующие революции - до Октябрьской революции включительно - были сыграны, как полагает Х.Арендт, по сценарию событий, ведших от 14 июля к 9 термидора и 18 брюмера, к датам, настолько запавшим в память французов, что они до сих пор прочно связывают их с падением Бастилии, смертью Робеспьера и восхождением Наполеона Бонапарта. В середине XIX века (Прудоном) был пущен в оборот термин перманентная революция, или, более выразительно, revolution en permanence, а вместе с ним - и идея, что "нет отдельных революций, но только одна и та же беспрерывная революция".

Полностью книга здесь - e-reading.club

Комментариев нет:

Отправить комментарий